СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. Возле дома художников Бархатковых растет сирень из сада Бялыницкого-Бирули

Редкая и звучная, словно псевдоним, фамилия, высочайшие мастерство и требовательность к своему творчеству, картины, украшающие галереи и частные коллекции, — эта династия широко известна и в Беларуси, и далеко за ее пределами. Об истории удивительной семьи — в материале корреспондента агентства «Минск-Новости».

Родившийся более 100 лет назад Антон Стефанович Бархатков был самородком из глубинки, но сегодня считается признанным классиком отечественной живописи. Прекрасными и востребованными художниками стали и оба его сына, и невестка. Старший, Витольд, живет и работает в США, младший вместе с супругой Еленой пишут чудесные пейзажи и натюрморты в деревне неподалеку от Минска. Игорь Антонович и познакомил нашего корреспондента с фамильными ценностями.

Беспризорник и певица

— В нашем доме всегда царила музыка, — вспоминает художник. — В отсутствие отца, порой на полгода уезжавшего рисовать пейзажи то на Неман, то на Березину, то в Россию, нашим воспитанием занималась мама. Софья Кузьминична Ковалёва, актриса, получившая классическое образование у старой профессуры в Москве, окончила отделение оперетты ГИТИСа, получила направление солисткой в Омский оперный театр, но вслед за мужем уехала в Минск, ради него пожертвовав карьерой.

— Как они познакомились?

— Она оказалась сестрой его погибшего друга, семью которого отец после войны решил навестить. Причем ее матушка (моя бабушка) была из высококультурной дворянской семьи, а вот отец (мой дед) — из простых крестьян Смоленской губернии, выучившийся и сумевший дойти до должности директора Оренбургского банка. Именно ему рабочие в 1905 г. подарили старинный французский рояль, выпущенный тиражом всего 5 штук. Шикарный инструмент переезжал с нами с одной съемной квартиры на другую, мама играла на нем и великолепно пела, дома постоянно звучали романсы, мы с сестрой и братом выросли на классической музыке и литературе благодаря маминому изысканному вкусу. Правда, папа тоже очень любил читать хорошие книги, даром что родился в глухой деревне на Могилевщине.

— А мальчишкой сбежал в Москву?

— Да, в поисках лучшей жизни. Его отец во время Первой мировой отравился газами под Сморгонью, вернулся домой, болел и умер. Мать вышла замуж за другого мужчину, у них пошли дети, а тут еще земляки, побывавшие в Белокаменной, рассказывали, как там здорово. В общем, Антон рванул в Москву на поезде, добираясь то в ящиках с углем, то на подножках.

Там папа долго беспризорничал, пока не попал в вагон-приемник при воинской части, начальник которой чекист Валеев усыновил его. Позже приемный отец спас его с приятелем, тоже увлеченным рисованием, когда они забрались на крышу, чтобы изобразить Кремль с натуры, но были заподозрены… в шпионаже.

Портрет для Третьяковки

— Вашему отцу, похоже, везло на хороших людей.

— Конечно, как и на великолепных учителей. Поступив в Московское областное художественно-педагогическое училище памяти Восстания 1905 года, он попал на курс к Петру Петровичеву, ученику Левитана. Там же преподавал Николай Крымов, лучший, на мой взгляд, пейзажист XX века. Не педагоги, а боги! Позже отец познакомился и подружился с Витольдом Бялыницким-Бирулей. Это было сказочное везение!

— Или рука провидения?

— Как знать… Отец воевал, под Луганском попал в окружение, а следом — в плен, но сумел бежать. Полгода добирался в родные края, там разыскал партизан и вступил в отряд, действовавший в районе Костюковичей, стал подрывником. Когда Белоруссию очистили от немцев, папу откомандировали в штаб партизанского движения, назначили директором 1-й белорусской выставки в Третьяковской галерее. Отбирая картины для экспозиции, он и встретился с Бялыницким-Бирулей.

— Тот, наверно, обрадовался встрече с земляком, художником и партизаном?

— Очень обрадовался, фактически взял его в ученики. Они вместе выезжали на пленэр в знаменитую усадьбу Бирули «Чайка», в чудесные места, которые так любили Левитан и другие мэтры. Поэтому моего старшего брата назвали Витольдом — в честь великого земляка.

— После выставки Антон Стефанович стал главным художником Государственного художественного музея.

— Да, его пригласила на эту должность тогдашний директор Елена Аладова. Позже отец стал главным художником еще и музея истории Великой Отечественной войны, поручая коллегам написать картину на заданную тему, скажем, о партизанах. А вот за портрет легендарного генерала-конника Льва Доватора взялся сам, ездил для этого в Москву, встречался с родственниками, подбирал материал.

— Недаром картина находится теперь в Третьяковской галерее.

— И мы этим очень гордимся. Папа в 1945-м поступил в Московский государственный художественный институт имени В. И. Сурикова, а чуть позже они с мамой поженились. Жили бедно вместе с ее родней в единственной комнате в коммуналке, там же родился Витольд. В общем, отец уехал в Минск, где мог хоть что-то заработать. Софья после окончания вуза отправилась за ним, всю жизнь преподавала в музыкальной школе и воспитывала троих детей.

Витольд родился импрессионистом

— У первенца быстро обнаружились задатки художника?

— Витольд — человек, поцелованный богом. У нас сохранились письма Бялыницкого-Бирули: он искренне радовался, что его крестник пошел по стопам отца. Брату все давалось легко, играючи. Казалось, стоит ему дотронуться кистью или карандашом до листа — и рождается шедевр.

Но талант, не подкрепленный трудолюбием, нередко остается не до конца реализованным. И когда началась серьезная работа, ему не хватило усердия. Пик творчества Витольда пришелся на молодые годы, он оказался прирожденным импрессионистом и в 16-17 лет был, наверное, лучшим среди однокашников. Сейчас так писать никто не умеет.

— Импрессионизм в ту пору уже не подвергался обструкции как антипод реализма?

— Тогда, можно сказать, наши художники заново его для себя открывали. В Минском художественном училище преподавал очень хороший педагог Леонид Дубарь. Молодой, невысокого роста, крепко сбитый, он в 16 лет пошел на фронт, став морпехом, причем отчаянным — выходил на берег и возвращался с «языками». Но самое главное — оказался духовно наполненным, цельным человеком, в чем-то схожим с Владимиром Высоцким. Студенты в нем души не чаяли. Дубарь и познакомил их с великолепными книгами Джона Ревалда «История импрессионизма» и «История постимпрессионизма». До того у нас практически не было подобной литературы.

— И брат увлекся этой темой?

— Настолько, что быстро стал одним из первых, кто научился так писать — в одном цвете видеть столько нюансов. Меня просто завораживали его работы. Он никогда серую стенку не изобразит, а разглядит в ней 10, 15 оттенков и не соврет — у него так глаз устроен. Даже мой отец, бог от живописи, изумлялся: как ему это удается?!

— Он сейчас живет в Америке?

— Да, в штате Флорида. Ему 70 лет, у него своя небольшая галерея. Он еще пишет сам, правда, работать уже трудновато — болеет. Но у меня есть картины Витольда, я здесь их регулярно выставляю. В прошлом году, например, была организована выставка в галерее Михаила Савицкого, приуроченная к 40-летию их выпуска из театрально-художественного института, получившая очень хорошие отзывы.

Футбол, гитара, ленинский пиджак

— Ваш путь в искусстве оказался более извилистым?

— Я рос в районе кирпичного завода № 2 и был обычным минским мальчишкой: футбол, хоккей, музыкальная школа, гитара, самодеятельный ансамбль. В дворовой команде, побеждавшей в соревнованиях «Кожаный мяч», стоял на воротах, играл вместе с Игорем Гуриновичем и был настоящим фанатом. Если матч начинался, например, в 5 часов вечера, прибегал на стадион уже к трем.

— Вратарю желательно быть рослым…

— Мне роста и не хватило, начали мячи закидывать «за шиворот». Но главное, что я понял: если команда или твой ВИА плохо играет, ты ничего не добьешься, будь сам хоть семи пядей во лбу. Другое дело — живопись, где результат зависит только от тебя самого. Тем паче отец давно советовал мне взяться за карандаш и периодически доверял, допустим, покрасить пиджак Ленина, а брат иногда просил попозировать ему.

В общем, я не был совсем уж дилетантом, как-никак рос в семье художника. Но реально начал рисовать примерно после 9-го класса. А поскольку в художественное училище поступать уже не мог из-за возраста, папа отправил меня в студию Василия Сумарева в ДК камвольного комбината.

— Туда принимали всех желающих?

— Практически да, и студия дала очень мощный импульс моему творчеству. Я вдруг увидел совсем других людей, нежели мои школьные и дворовые приятели из рабочих семей. К Сумареву приходили парни и девушки совсем другого интеллектуального уровня. Они знали литературу, музыку, классическое кино, водили меня на фильмы Куросавы и Бергмана. Во мне проснулся интерес к искусству, и рисовать стало тоже необычайно интересно. Впоследствии реализовались как художники многие мои однокашники: Александр Демидов, Андрей Адамчик, Анна Балаш, сестры Горкуновы, Роман Заслонов, Андрей Задорин и другие. Я же после студии год отработал на производстве и ушел в армию.

— Где служили?

— Во Львове. Рисовал там все свободное время. Командиру полюбились мои картины, он давал мне увольнительную, я уходил из казармы в 6 утра, за день писал 3 пейзажа и 2 из них оставлял себе. Жаль, лучшие работы того периода украли с первой моей выставки в институте. Вырезали из рам — и всё.

Десант реалистов в Голландию

— В театрально-художественном у вас были сильные педагоги?

— Замечательные. На 1-м курсе преподавал Хаим Лифшиц, ученик Пэна, Филонова, Бродского, друга Репина. Петр Крохолев был лауреатом Сталинской премии. Я учился у Мая Данцига, в аспирантуре — у Михаила Савицкого, с женой меня познакомил Олег Луцевич, вместе с папой занимавшийся в Суриковском институте и виртуозно владевший рисунком. Он работал в Глебовке, а нам давал уроки и хвалил своих учениц-второкурсниц. Однажды с ним пришли четыре девушки, одна из которых запала мне в душу.

— Самая красивая?

— Красивая и самая, думаю, талантливая. Мы часто собирались большой компанией в папиной мастерской возле ГУМа. Заваривали чай, скидывались, скажем, вдесятером по 10 копеек и, заплатив, рисовали обнаженную натуру.

Лена тоже бывала там и поразила меня тем, что оказалась абсолютной бессребреницей. Похвалит подруга ее пальто — она его снимает и дарит, шикарный фолиант с репродукциями Рембрандта — то же самое… Мне это чрезвычайно понравилось.

Познакомились, поженились, пошли дети. И выяснилось, что моя супруга — очень сильный художник. В конце 1990-х мы с ней попали в зарубежные галереи, картины стали хорошо продаваться. И она оказалась очень востребованной, ее натюрморты вызывали у знатоков восхищение.

— Как вы оказались в Голландии?

— Благодаря Андрею Задорину, которого владельцы известной галереи в Амстердаме в конце 1990-х попросили познакомить с белорусскими художниками. В итоге выбрали 6 или 7 человек, чьи работы хорошо продавались. Оказалось, пейзажи, считавшиеся у нас отстоем в те годы, в Европе уже разучились писать по канонам классической школы. Они по плану Маршалла платили зарплату тем, кто занимался авангардом, а реалистам денег не давали. В итоге 90 % художников в Голландии стали авангардистами, а школу реализма почти потеряли. И мы с Леной по контракту два года там неплохо поработали.

Художница на тракторе

— Почему, подобно Задорину, не остались там жить?

— Поняли, что это не наше. У Лены оставались старенькие родители. Моя мама давно умерла, отец, пожилой человек, серьезно болел, брат уже перебрался в Америку. Если бы уехал еще и я, папа этого не перенес бы. Да, за границей можно, конечно, хорошо зарабатывать. В Голландии, Италии очень красиво. Но белорусская природа мне ближе. Понравилось то, что люди с достатком предпочитают дом за городом дорогущему жилью в Амстердаме.

— И вам захотелось построить такой же на родине?

— Естественно. Когда Лениного отца не стало, домик в деревне Хоружино под Раковом, где он хозяйничал, мы снесли и построили из бруса такой, как нам хотелось: уютный, с мастерской, с большими окнами. И переселились туда.

Место очень хорошее, живем как бы на хуторе, по пути к нам — изумительная Киевецкая церковь. Лена полюбила лошадей, поэтому ей на день рождения подарил красавицу Забаву. Сейчас у нас уже три взрослых арабских скакуна и два жеребенка чистых кровей с шикарными родословными.

— Это, простите, выгодный бизнес?

— Они не для продажи, в седло мы не садимся, только любуемся. Арабские кони улучшают любую породу, и к нам иногда привозят питомцев для спаривания. Ухаживает за ними Лена, она встает в 4 утра, косит траву и косой, и трактором, все хозяйство на ней. Жену обожает вся наша живность — курочки, собаки, кошки. Это невероятно трудолюбивый человек и замечательная художница, ее знают и ценят во всем мире.

Наш старший сын, Антон, преподает философию в БГУИР. А младший, Игорь, изучал искусствоведение и сейчас пытается заниматься галерейным бизнесом. Тем паче картин у нас очень много — отца, брата, мои, жены, плюс огромная коллекция послевоенной белорусской живописи.

— Вам для работы хватает окрестного пейзажа?

— Лене — вполне, мне уже нет. Поэтому 4-й год подряд езжу на Браславские озера, Неман, ту же дачу «Чайка», где жил и работал наш великий и реально недооцененный и у нас, и во всем мире соотечественник Бялыницкий-Бируля. Если бы он с его мастерством и духовностью родился французом, то был бы, уверен, равным Ван Гогу, Клоду Моне, Писарро.

— Правда, что вы посадили у себя сирень из его сада?

— Да. У нас есть и кусты сирени, выкопанные в усадьбах В. Дунина-Марцинкевича и даже И. Левитана. Сначала были просто маленькие побеги с корнями, но разрастаются они очень быстро.

Фото из архива семьи Бархатковых

Еще материалы проекта:

СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. В плену у Мельпомены

СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. Остров любви и надежды Гурьевых

СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. Наука быть вместе

СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. Кондрат Крапива: ветвь, полная листьев

СЕМЬЯ С ИСТОРИЕЙ. «Нестерка», «Дзед-Барадзед», песни «Крамбамбули» — что подарили Беларуси Вольские